Неточные совпадения
Кажись, неведомая сила подхватила тебя
на крыло к себе, и сам
летишь, и все
летит:
летят версты,
летят навстречу купцы
на облучках своих кибиток,
летит с обеих сторон лес с темными строями елей и сосен, с топорным стуком и вороньим криком,
летит вся
дорога невесть куда в пропадающую даль, и что-то страшное заключено в сем быстром мельканье, где не успевает означиться пропадающий предмет, — только небо над головою, да легкие тучи, да продирающийся месяц одни кажутся недвижны.
Чудным звоном заливается колокольчик; гремит и становится ветром разорванный в куски воздух;
летит мимо все, что ни есть
на земли, и, косясь, постораниваются и дают ей
дорогу другие народы и государства.
Теперь у нас
дороги плохи,
Мосты забытые гниют,
На станциях клопы да блохи
Заснуть минуты не дают;
Трактиров нет. В избе холодной
Высокопарный, но голодный
Для виду прейскурант висит
И тщетный дразнит аппетит,
Меж тем как сельские циклопы
Перед медлительным огнем
Российским
лечат молотком
Изделье легкое Европы,
Благословляя колеи
И рвы отеческой земли.
Так и
летели черные волосы из-под медной его шапки; вился завязанный
на руке
дорогой шарф, шитый руками первой красавицы.
Уж рассветало. Я
летел по улице, как услышал, что зовут меня. Я остановился. «Куда вы? — сказал Иван Игнатьич, догоняя меня. — Иван Кузмич
на валу и послал меня за вами. Пугач пришел». — «Уехала ли Марья Ивановна?» — спросил я с сердечным трепетом. «Не успела, — отвечал Иван Игнатьич, —
дорога в Оренбург отрезана; крепость окружена. Плохо, Петр Андреич!»
Тебе
на голову валятся каменья, а ты в страсти думаешь, что
летят розы
на тебя, скрежет зубов будешь принимать за музыку, удары от
дорогой руки покажутся нежнее ласк матери.
И она
полетела к Катерине Николаевне. Мы же с Альфонсинкой пустились к Ламберту. Я погонял извозчика и
на лету продолжал расспрашивать Альфонсинку, но Альфонсинка больше отделывалась восклицаниями, а наконец и слезами. Но нас всех хранил Бог и уберег, когда все уже висело
на ниточке. Мы не проехали еще и четверти
дороги, как вдруг я услышал за собой крик: меня звали по имени. Я оглянулся — нас
на извозчике догонял Тришатов.
По
дороге Половодов встретил смазливую горничную в белом фартуке с кружевами; она бойко
летела с серебряным подносом,
на котором стояли пустые чашки из-под кофе.
— Теперь мать только распоясывайся! — весело говорил брат Степан, — теперь, брат, о полотках позабудь — баста! Вот они, пути провидения! Приехал
дорогой гость, а у нас полотки в опалу попали. Огурцы промозглые, солонина с душком — все
полетит в застольную! Не миновать, милый друг, и
на Волгу за рыбой посылать, а рыбка-то кусается! Дед — он пожрать любит — это я знаю! И сам хорошо ест, и другие чтоб хорошо ели — вот у него как!
Должно предположить, что сивки возвращаются
на зимнее местопребывание уже другою
дорогою или
летят осенью так высоко и тихо, что их никто не видит и не слышит.
Вот мое предположение: клинтухи начинают
лететь с севера
на юг ранее, чем мы думаем, даже в феврале; но
летят по ночам и высоко, как многие породы дичи, почему никто о том не знает; в больших стаях, вероятно, всегда есть усталые и слабые, которые отстают от станиц в продолжение
дороги, где случится, и как некуда более деваться, то поселяются до настоящей весны
на гумнах: их-то так рано встречают охотники.
Я рассчитывал, что буря, захватившая нас в
дороге, скоро кончится, но ошибся. С рассветом ветер превратился в настоящий шторм. Сильный ветер подымал тучи снегу с земли и с ревом несся вниз по долине. По воздуху
летели мелкие сучья деревьев, корье и клочки сухой травы. Берестяная юрточка вздрагивала и, казалось, вот-вот тоже подымется
на воздух.
На всякий случай мы привязали ее веревками от нарт за ближайшие корни и стволы деревьев.
Но в этот момент Спирька уложил пластом четвертого. Не успела Анфиса Егоровна сказать слова, как Груздев уже
полетел по лестнице вниз, без шапки выбежал
на улицу — и круг расступился, давая ему
дорогу.
Старец Кирилл походил около лошади, поправил чересседельник, сел в сани и свернул
на Бастрык. Аграфена схватила у него вожжи и повернула лошадь
на дорогу к Талому. Это была отчаянная попытка, но старец схватил ее своею железною рукой прямо за горло, опрокинул навзничь, и сани
полетели по едва заметной тропе к Бастрыку.
Опять распахнулись ворота заимки, и пошевни Таисьи стрелой
полетели прямо в лес. Нужно было сделать верст пять околицы, чтобы выехать
на мост через р. Березайку и попасть
на большую
дорогу в Самосадку. Пегашка стояла без дела недели две и теперь
летела стрелой. Могутная была лошадка, точно сколоченная, и не кормя делала верст по сту. Во всякой
дороге бывала. Таисья молчала, изредка посматривая
на свою спутницу, которая не шевелилась, как мертвая.
Лихо рванула с места отдохнувшая тройка в наборной сбруе, залились серебристым смехом настоящие валдайские колокольчики, и экипаж птицей
полетел в гору, по
дороге в Самосадку. Рачителиха стояла в дверях кабака и причитала, как по покойнике. Очень уж любила она этого Илюшку, а он даже и не оглянулся
на мать.
За день лошадь совсем отдохнула, и сани бойко
полетели обратно, к могилке о. Спиридона, а от нее свернули
на дорогу к Талому. Небо обложили низкие зимние облака, и опять начал падать мягкий снежок… Это было
на руку беглецам. Скоро показался и Талый, то есть свежие пеньки, кучи куренных дров-долготья, и где-то в чаще мелькнул огонек. Старец Кирилл молча добыл откуда-то мужицкую ушастую шапку и велел Аграфене надеть ее.
Вот задрожала осиновая роща; листья становятся какого-то бело-мутного цвета, ярко выдающегося
на лиловом фоне тучи, шумят и вертятся; макушки больших берез начинают раскачиваться, и пучки сухой травы
летят через
дорогу.
Морозно; окрестность тихо цепенеет; несмотря
на трудную, с лишком тридцативерстную станцию, обындевевшая тройка, не понуждаемая ямщиком, вскачь
летит по
дороге; от быстрой езды и лютого мороза захватывает дух.
Генерал тоже был недоволен детским легкомыслием набоба и только пожимал плечами. Что это такое в самом деле? Владелец заводов — и подобные сцены… Нужно быть безнадежным идиотом, чтобы находить удовольствие в этом дурацком катанье по траве. Между тем время
летит,
дорогое время, каждый час которого является прорехой в интересах русского горного дела. Завтра нужно ехать
на заводы, а эти господа утешаются бог знает чем!
На рассвете мать тряслась в почтовой бричке по размытой осенним дождем
дороге. Дул сырой ветер,
летели брызги грязи, а ямщик, сидя
на облучке вполоборота к ней, задумчиво и гнусаво жаловался...
Открытая дверь подергивалась от ветра
на железном крючке, дорожки были сыры и грязны; старые березы с оголенными белыми ветвями, кусты и трава, крапива, смородина, бузина с вывернутыми бледной стороной листьями бились
на одном месте и, казалось, хотели оторваться от корней; из липовой аллеи, вертясь и обгоняя друг друга,
летели желтые круглые листья и, промокая, ложились
на мокрую
дорогу и
на мокрую темно-зеленую отаву луга.
Они вышли. Петр Степанович бросился было в «заседание», чтоб унять хаос, но, вероятно, рассудив, что не стоит возиться, оставил всё и через две минуты уже
летел по
дороге вслед за ушедшими.
На бегу ему припомнился переулок, которым можно было еще ближе пройти к дому Филиппова; увязая по колена в грязи, он пустился по переулку и в самом деле прибежал в ту самую минуту, когда Ставрогин и Кириллов проходили в ворота.
Самый верный вариант, надо полагать, состоял в том, что толпу оцепили
на первый раз всеми случившимися под рукой полицейскими, а к Лембке послали нарочного, пристава первой части, который и
полетел на полицеймейстерских дрожках по
дороге в Скворешники, зная, что туда, назад тому полчаса, отправился фон Лембке в своей коляске…
Через час листы уже
летели в толпу мальчишек, которые тотчас же ринулись во все стороны. Они шныряли под ногами лошадей, вскакивали
на ходу в вагоны электрической
дороги, через полчаса были уже
на конце подземной
дороги и в предместьях Бруклина, — и всюду раздавались их звонкие крики...
— Ну —
летит. Ничего. Тень от неё по земле стелется. Только человек ступит в эту тень и — пропал! А то обернётся лошадью, и если озеро по
дороге ей — она его одним копытом всё
на землю выплескивает…
Одним словом, в моей голове несся какой-то ураган, и мысли
летели вперед с страшной быстротой, как те английские скакуны, которые берут одно препятствие за другим с такой красивой энергией. В моей голове тоже происходила скачка
на дорогой приз, какого еще не видал мир.
Я пробился к самому шару. Вдали играл оркестр. Десяток пожарных и рабочих удерживали шар, который жестоко трепало ветром. Волновался владелец шара, старичок, немец Берг, — исчез его помощник Степанов, с которым он должен был
лететь. Его ужас был неописуем, когда подбежавший посланный из номеров сказал, что Степанов вдребезги пьян, и велел передать, что ему своя голова
дорога и что
на такой тряпке он не
полетит. Берг в отчаянии закричал...
Пролетка опять понеслась с прежней быстротой. Зарево становилось все сильнее. Длинные тени от лошадей перебегали с одной стороны
дороги на другую. Временами Боброву начинало казаться, что он мчится по какому-то крутому косогору и вот-вот вместе с экипажем и лошадьми
полетит с отвесной кручи в глубокую пропасть. Он совершенно потерял способность опознаваться и никак не мог узнать места, по которому проезжал. Вдруг лошади стали.
Из больших кусков пробки построены горы, пещеры, Вифлеем и причудливые замки
на вершинах гор; змеею вьется
дорога по склонам;
на полянах — стада овец и коз; сверкают водопады из стекла; группы пастухов смотрят в небо, где пылает золотая звезда,
летят ангелы, указывая одною рукой
на путеводную звезду, а другой — в пещеру, где приютились богоматерь, Иосиф и лежит Младенец, подняв руки в небеса.
А
на другой день опять не остережется. Пресмешной был человек! И так он ко мне привык и привлекся, что, бывало, чуть ему худо, он сейчас ко мне так прямо и
летит, а сам шепчет: «Экскюзе, шер Ольга Федот». [Извините,
дорогая Ольга Федотовна (франц.)]
Солдат сурово, с опаскою взглянул
на него, переглянулся с товарищем и пощупал замок у ружья. Другой сделал так же. И всю
дорогу до тюрьмы солдаты точно не шли, а
летели по воздуху — так, поглощенные преступником, не чувствовали они ни земли под ногами, ни времени, ни самих себя.
То, что экипаж мой опрокидывается в
дороге, флакончики
летят из кармана; опрокидываясь сам, я попадаю виском
на один из флакончиков, раздавливаю его, осколок стекла врезывается в мой висок, и я умираю.
Герой наш не шел, а
летел, опрокидывая всех
на дороге, — мужиков, и баб, и детей, и сам в свою очередь отскакивая от баб, мужиков и детей.
Лес осенью был еще красивее, чем летом: темная зелень елей и пихт блестела особенной свежестью; трепетная осина, вся осыпанная желтыми и красными листьями, стояла точно во сне и тихо-тихо шелестела умиравшею листвой, в которой червонным золотом играли лучи осеннего солнца; какие-то птички весело перекликались по сторонам
дороги; шальной заяц выскакивал из-за кустов, вставал
на задние лапы и без оглядки
летел к ближайшему лесу.
Только теперь, когда у меня от необыкновенно быстрой езды захватило дыхание, я заметил, что он сильно пьян; должно быть,
на станции выпил.
На дне оврага затрещал лед, кусок крепкого унавоженного снега, сбитый с
дороги, больно ударил меня по лицу. Разбежавшиеся лошади с разгону понесли
на гору так же быстро, как с горы, и не успел я крикнуть Никанору, как моя тройка уже
летела по ровному месту, в старом еловом лесу, и высокие ели со всех сторон протягивали ко мне свои белые мохнатые лапы.
Вечерами
на закате и по ночам он любил сидеть
на холме около большой
дороги. Сидел, обняв колена длинными руками, и, немотствуя, чутко слушал, как мимо него спокойно и неустанно течет широкая певучая волна жизни: стрекочут хлопотливые кузнечики, суетятся, бегают мыши-полевки, птицы
летят ко гнездам, ходят тени между холмов, шепчут травы, сладко пахнет одонцем, мелиссой и бодягой, а в зеленовато-голубом небе разгораются звезды.
— Братцы, бурмакинские! Ам-ман… Аманывают наших, — кричал Сенька так отчаянно, точно его резали темною ночью
на большой
дороге. Певцы кинулись к нему. Молодой человек с кудрявой головой, томившийся за столом, вдруг вскочил, посмотрел вокруг осоловевшими, почти безумными глазами и толкнул стол, отчего бутылки и стаканы со звоном
полетели на пол… Все перемешалось и зашумело…
И с этим криком она
полетела вверх тормашками
на землю. Утки громко закричали; одна из них хотела подхватить бедную спутницу
на лету, но промахнулась. Лягушка, дрыгая всеми четырьмя лапками, быстро падала
на землю; но так как утки
летели очень быстро, то и она упала не прямо
на то место, над которым закричала и где была твердая
дорога, а гораздо дальше, что было для нее большим счастьем, потому что она бултыхнулась в грязный пруд
на краю деревни.
Посадили ее в тарантас, Самоквасов
на облучок вскочил. «Айда!» — зычным голосом крикнул он ямщикам. Тарантас
полетел по
дороге к Свиблову, за ним телега с поезжанами в красных рубахах и в зимних шапках.
— Стой! — Затопало копытами по
дороге. Остановились, слушают. Потопало, как лошадь, и остановилось. Тронулись они — опять затопало. Они остановятся — и оно остановится. Подполз Жилин, смотрит
на свет по
дороге — стоит что-то. Лошадь не лошадь, и
на лошади что-то чудное,
на человека не похоже. Фыркнуло — слышит. «Что за чудо!» Свистнул Жилин потихоньку, — как шаркнет с
дороги в лес и затрещало по лесу, точно буря
летит, сучья ломает.
Через четверть часа наш «счастливец поневоле», переодевшись в парадную форму, уже
летел во весь дух в подбитой ветром шинельке и с неуклюжим кивером
на голове
на Английский проспект, где в небольшой уютной квартирке третьего этажа жили самые
дорогие для него
на свете существа: мать, старшая сестра Маруся, брат Костя, четырнадцатилетний гимназист, и ветхая старушка — няня Матрена с большим носом и крупной бородавкой
на морщинистой и старчески румяной щеке.
Через низкие ограды садов, пригнувшись, скакали всадники в папахах, трещали выстрелы, от хуторов бежали женщины и дети.
Дорогу пересек черный, крючконосый человек с безумным лицом, за ним промчались два чеченца с волчьими глазами. Один нагнал его и ударил шашкой по чернокудрявой голове, человек покатился в овраг. Из окон убогих греческих хат
летел скарб,
на дворах шныряли гибкие фигуры горцев. Они увязывали узлы, навьючивали
на лошадей. От двух хат
на горе черными клубами валил дым.
Когда весною выпускают птицу
на свободу, она должна
лететь так, как этот голос: без цели, без
дороги, стремясь исчертить, обнять, почувствовать всю звонкую ширь небесного пространства.
Увлечение мое морской стихией в то время давно уже кончилось. Определилась моя большая способность к языкам. Папа говорил, что можно бы мне поступить
на факультет восточных языков, оттуда широкая
дорога в дипломаты
на Востоке. Люба только что прочла «Фрегат Палладу» Гончарова. Мы говорили о красотах Востока, я приглашал их к себе в гости
на Цейлон или в Сингапур, когда буду там консулом. Или нет, я буду не консулом, а доктором и буду
лечить Наташу. — Наташа, покажите язык!
Проводивши княгиню, Гришка Шатун с обеими бабами домой воротился. Докладывает, княгиня-де Варвара Михайловна
на дороге разнемоглась, приказала остановиться в таком-то городе, за лекарем послала; лекарь был у нее, да помочь уже было нельзя, через трое суток княгиня преставилась. Письмо князю подал от воеводы того города, от лекаря, что
лечил, от попа, что хоронил. Взял письма князь и, не читавши, сунул в карман.
Коромыслов. Вздор, вставайте! Вы не виноваты! Да ну же,
дорогая… Так, так, и лицо нечего прятать: со всяким бывает, и делать вам с собой ничего не надо. Вот я вас
на креслице посажу и вина вам дам… или нет, не хотите? Ну не надо, — правда, нелепая привычка: от всего
лечить вином. Ну как, лучше?
Пожил Митька у меня месяцев с восемь. Андрей Васильич Абдулин той порой
на теплые воды собрался жену
лечить. Ехал в чужие край всей семьей. Стал у меня Митька с ними проситься. Что ж, думаю, избным теплом далеко не уедешь, печка нежит,
дорога разуму учит, дам я Митьке партию сала, пущай продаст его в чужих краях; а благословит его бог, и заграничный торг заведем!.. Тут уж меня никто не уговаривал — враг смутил!.. Захочет кого господь наказать — разум отымет, слепоту
на душу нашлет!..
Около вокзала, вокруг вагонов, кишели толпы пьяных солдат.
Летели на землю какие-то картонки, тюки, деревянные ящики. Это были вагоны офицерского экономического общества. Солдаты грабили их
на глазах у всех. Вскрывали ящики, насыпали в карманы сахар, разбирали бутылки с коньяком и ромом, пачки с
дорогим табаком.
Проехали мы Кругобайкальскую
дорогу.
На Мамаевом разъезде, когда наш поезд обгонял воинский эшелон, из солдатской теплушки с силою
полетел в наш вагон большой камень; оба оконные стекла разлетелись вдребезги, одному офицеру ушибло колено. Всю ночь мы мерзли.